Единственная надежда

27.02.2008 15:01

Авторская рубрика знаменитого поэта и переводчика Михаила Синельникова.

Исламские стихи Абу-ль-Аля аль-Маарри в переводах Арсения Тарковского.

Не слишком много известно нам о жизни величайшего арабского поэта Абу-ль-Аля аль-Маарри (973–1057). Он родился в Сирии в семье мусульманского богослова, в четыре года перенес оспу и ослеп. Однако слепота не помешала будущему поэту изучить Коран и Сунну, освоить тогдашнюю опытную науку, изучить греческую философию. Возможно, слепота не была полной, аль-Маарри что-то видел, краешком одного глаза, и имел представление о голубизне неба и древесной зелени. Еще в детстве он увлекся поэзией. В молодые годы поэт с отцом совершил несколько путешествий, но большую часть жизни провел, став «узником двойной тюрьмы» — слепоты и добровольного заточения. Жил в родном селении Мааррат, питаясь чечевичной кашей, инжиром и овощами, одеваясь во власяницу. Слава о мудрости незрячего аскета облетела города и страны, и дом аль-Маарри стал местом паломничества юношей, желавших стать учениками мудреца.

Большинство произведений аль-Маарри утрачено, и все же, кроме прозаических его сочинений и книг ранних стихов, сохранился ставший знаменитым диван «Лузумийят» («Обязательность необязательного»). Пожалуй, нельзя лучше назвать книгу философской лирики. И в самом деле, незыблемый общий закон движет миром, проявление главной идеи ощутимо и в мельчайших деталях бытия, в том, что кажется «необязательным». Так из тонких нитей, первоначально кажущихся случайными, и создается живая ткань поэзии, ее узор, поражающий воображение.

Гениальный поэт всегда писал о самом главном: о жизни и смерти, о царящей в земном мире несправедливости, о порочности человека, о развращенности общества. Аль-Маарри прошел тяжким путем сомнений, жизнь казалась ему бесконечной цепью страданий. Но любовь к людям, сострадание были спасительны. Бесконечная жалость заставляла поэта взывать к современникам и требовать от них преодоления пороков, нравственного совершенствования — для их же блага. Свою последнюю надежду он возлагал на помощь небес, на высшую инстанцию:

А жизнь моя проходит, как в аду,

И от нее подарков я не жду.

Одна теперь надежда у меня

На Господина Звездного Огня.

Поэтическое переложение стихов аль-Маарри — выдающаяся работа Арсения Александровича Тарковского (1907–1989). Замечательный русский поэт второй половины миновавшего столетия и один из лучших русских переводчиков всех времен занялся этим трудом на склоне лет: переводы из аль-Маарри — последняя большая работа Тарковского.

Известно восклицание: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!» Но произнесший эти слова Тарковский в тот миг имел в виду совсем иной тип «поэзии»: творчество профессиональных придворных одописцев, изощрявшихся в изобретении все новых головоломных красивостей и, конечно, никогда не замечавших крововоточащих язв бытия. Но строгий и целомудренный араб, никогда не славивший земных владык и обращавшийся только к Творцу, оказался наилучшим собеседником для старого русского поэта, жестоко побитого жизнью, отчаявшегося и нашедшего утешение только в вере.

*   *   *

Я получил письмо, где каждой строчки вязь

Жемчужной ниткою среди других вилась.

 

«Рука писавшего, — промолвил я, — как туча:

То радость, то беду она сулит, могуча.

 

Как письменами лист украсила она,

Когда ее дожди смывают письмена?»

 

«Повелевающий Высотами Земными, —

Так отвечали мне, — как хочет, правит ими».

 

Величье подвига великих не страшит.

Из доброты своей извлек Абу-ль-Вахид[1].

 

Счастливый белый день, и черной ночи строки

Легко украсили простор его широкий.

*   *   *

Побольше скромности! Я людям не судья.

Не покриви душой — себя судил бы я.

 

Когда нам, Господи, забвенье ниспошлют

И мы в земле найдем последний свой приют?

 

Но не спешит душа из-под недвижных век:

Вплоть до истления страдает человек[2].

*   *   *

Восславим Аллаха, Кормильца земли!

Отвага и стыд от людей отошли.

 

Для щедрого сердца в смертельной болезни

Могильный покой всех бальзамов полезней.

 

Опеку возьму я над опекуном —

Душой, обитающей в теле моем.

 

И денно и нощно в толпе правоверных

Искал я молящихся нелицемерных.

 

Нашел я, что это бессмысленный скот,

Который вслепую по жизни бредет.

 

А кто половчей, тот с повадкой пророка

В гордыне великой вознесся высоко.

 

Посмотришь, одни — простецы и глупцы,

Другие — обманщики и хитрецы.

 

Безропотность за благочестье сочли вы?

Тогда и ослы ваши благочестивы,

 

Чесоточные, под ветрами степей,

Они, безглагольные, вас не глупей.

 

Мы нищие души: то рвань, то заплаты…

Но всех на поверку беднее богатый.

 

Мы смерть ненавидим и в жизнь влюблены,

А радостью любящих обойдены.

 

При жизни мы верных друзей не встречали,

По смерти мы внемлем притворной печали.

 

Познало бы солнце, что блещет впотьмах,

Жалело бы о расточенных лучах.

*   *   *

Когда в науке нет ни сердцу обороны,

Ни помощи уму — пускай умрет ученый!

 

Судьбы не изменить: ее судил Аллах,

И мудрость мудрецов развеялась, как прах.

 

Не может человек бежать велений Бога,

От неба и земли отвлечься хоть немного.

 

По торному пути покорным чередом —

Потомки умерших — мы к пращурам идем.

 

Давно я не дивлюсь тому, что пресыщенье

И муки голода — в противоположенье.

 

Стреляю, но врага щадит моя стрела,

Зато стрела судьбы мне прямо в грудь вошла.

 

В побеге лиственном сокрыта кость людская,

И кровь от корня вверх течет, не иссякая.

 

Зло не смыкает глаз и головы сечет,

Как предугадывал разумный звездочет.

 

Растратив золото на щедрые деянья,

Великодушие лишается признанья.

 

Жизнь порождает страх, и люди как во сне

Летят во весь опор у страха на спине.

 

Проснитесь, наконец, обманутые дети!

Вы слепо верите лжецам былых столетий.

 

Корыстолюбие, не знавшее препон,

В могилу их свело, и умер их закон.

 

Они твердили вам, что близок день последний,

Что свет кончается, — но это были бредни,

 

Но это ложь была! Не слушайте речей

Извечной алчностью палимых главарей!

 

И ближний, как чужак, порой наносит рану.

Благоразумие да будет вам в охрану.

 

Я сердце оградил от радостей земных,

Когда увидел смерть в числе врагов своих.

*   *   *

Вино для них светильники зажгло.

Что им копье, уздечка и седло!

 

Они встают с постелей в поздний час.

Вино блестит, как петушиный глаз,

 

Под кожей пальцев их, как муравьи,

Ползет — и разбегается в крови,

 

Освобождает разум от забот

И горести нежданные несет.

 

Пьют — и судьбы не ведают своей,

Лишившей их дворцов и крепостей.

 

И благородства первую ступень

Преодолеть не потрудилась лень.

 

А жизнь моя проходит, как в аду,

И от нее подарков я не жду.

 

Одна теперь надежда у меня

На Господина Звездного Огня.

*   *   *

Вы скажете: «Премудр Податель Бытия!»

«Вы правы, — я скажу, — согласен с этим я».

 

Тут вы добавите: «В числе Его примет

Не только времени, но и пространства нет».

 

А я скажу в ответ, что это спор пустой:

Проникнуть в суть Его не может ум людской.

Материал опубликован в газете «Медина аль-Ислам», № 57,
22 – 28 февраля 2008 — с. 14 .

27.02.2008

Ссылки по теме:

15-02-08 Издательский дом «Медина» выпустит книгу исламских стихов Михаила Синельникова

Игорь Китабов: Антологию русской поэзии об Исламе издадут в честь «Года Русского Языка»

Джаннат Сергей Маркус: Михаил Синельников – открыватель русского поэтического Ислама

Цветок единенья - Исламские мотивы в стихах поэтов русской эмиграции

Жёны чистые… Образ женщины-мусульманки, исламской семьи в русской поэзии